За душу берёт рассказ Бориса Андреевича!
Детство.
Родился я в Москве в 1938 году. В 1942 году, пережив самое страшное – бомбежки 1941 года, семья, по настоянию одного из родственников, эвакуировалась в Рязанскую область, в юго-восточный ее угол – в Конобеевский район (ныне Шацкий). Поселились мы на лесном хуторе с названием «Собачий». Говорили, что до революции он был вотчиной одного из помещиков, где держали охотничьих собак и куда время от времени он наезжал с друзьями на охоту. Свидетельством тому служила сохранившаяся большая пятистенная изба, срубленная из смолистых сосновых бревен, на хорошем кирпичном фундаменте, с парадным крыльцом и даже с теплым WC. На хуторе было всего пять жилых домов плюс хозяйственные постройки в виде хлевов и общественного погреба. Здесь же размещалось Подгорновское лесничество с его конторой, производственными мастерскими и конюшней, в которой содержалось три лошади – весь «транспортный цех» лесничества.
По прошествии времени я поражаюсь, как в тяжелейшее для страны время войны велась работа в этом маленьком лесничестве. Лес был ухожен, прорубались просеки, которые опахивались в целях противопожарной безопасности, постоянно проводились санитарные рубки леса, все это очищалось. В лесничестве проводили сбор семян деревьев, имелась сушилка для них, семена подвергались химической протравке, вырубленные делянки корчевались и затем засаживались этими семенами. Безусловно лес охранялся от браконьеров штатом лесников. В лесничестве имелись маленькие мастерские, где распиливались на доски бревна, имелись два станка по изготовлению деревянной кровельной дранки, были приспособления для гнутья полозьев для саней-розвальней, а также осуществлялся сбор сырья для резинотехнических изделий, а точнее для изготовления авиационных шин.
Это самое сырье представляло собой оболочку корней бересклета – этакого маленького лесного кустарника с красивыми цветками-сережками. Растения вырывались с корнем, затем корни отрубались и с них снималась кожура, которая затем сушилась, упаковывалась в мешки и отправлялась по назначению. Оказывается, эта кожура является природным каучуконосом.
Работали в лесничестве в основном бабы из ближайшей, расположенной за 2 км деревни Лесное Ялтуново, и не подлежавшие призыву в армию мужики. На хуторе не было ни электричества, ни радио. Жили натуральным хозяйством. До девяти лет я не знал, что такое макароны, рис. гречка, сахар. Сажали картофель, овощи, сеяли просо. Запомнился, наверное, самый голодный, неурожайный по всей стране 1946 год. Хлеб пекли из лебеды, липовых сушеных листьев, в лесу съели все желуди.
Несмотря на всего-то пять домов, на хуторе ребятишек нас было человек восемь – и местных, и эвакуированных. В начальную школу ходили в деревню за 3 км, один километр лесом и два-лугами. В школе было всего два классных помещения и коридор. В одном классе справа сидели первоклассники, слева-третьеклассники; в другом второклассники и четвероклассники. Учительствовала семейная пара: учительница Александра Васильевна и ее муж, вернувшийся с войны ст. лейтенант артиллерии Иван Федорович, раненый и контуженный. Вот он и был моим первым учителем.
Это школьная фотография 1946 года, я слева от учителя.
Сам хутор располагался в сосновом бору с многочисленными земляничными полянами. Сосны были, как говорят, мачтовые – высокие, исключительно ровные, постоянно источавшие приятный смоляной дух. Через хутор пролегал широкий песчаный большак. Незабываемое живописное место! Я до сих пор считаю этот хутор своей малой Родиной.
После нашего возвращения в Москву в 1947 году я еще долго ездил на каникулы туда, к старшей сестре, остававшейся там жить. Лет с двенадцати мне доверили оставшееся от ее умершего мужа бельгийское одноствольное охотничье ружье 24 калибра. Это было бескурковое длинноствольное ружье с удивительно кучным боем. Вечерами я пропадал на охоте на уток на маленьких луговых озерцах, правда грешил, нарушая разрешенные сроки охоты. Готовых патронов в то время было не достать, поэтому имевшиеся двенадцать латунных гильз снаряжал сам: и капсюли забивал, и порох засыпал ( дымный «Медведь», бездымный «Сокол»), и сам катал из свинца дробь на двух чугунных сковородках, и пыжи вырубал из старых валенок, но зато пополнял меню дичью.
Пройдя примерно километр с небольшим лесом, попадаешь на склон, откуда открывалась широкая панорама заливных лугов, где-то километров пять в поперечнике. Когда разливалась река Цна, это было настоящее море. Когда вода сходила и появлялась травка, мы-ребятишки выходили на промысел – собирать щавелевые батожки и дикий луговой чеснок. Сами наедались и домой приносили,
Потом была земляника, малина, луговая клубника, орехи, грибы. А в сентябре шли на луга, в баклуши ловить щурят, они к тому времени подрастали до 20-25 см.Ловили вручную, корзинками. Такие у нас были в детстве забавы.
С переездом в Москву меня еще долго не отпускали приятные воспоминания о пятилетнем пребывании на хуторе. Пришлось привыкать к городской жизни. Переулок, где мы жили, находился у метро «Аэропорт», аккурат за сегодняшним МАДИ (Москов.автодорожный институт). До войны это были дачные места с дачными домиками и палисадниками с георгинами, сиренью и золотыми шарами. Среди этих особняков был и наш коммунальный дом. А самого МАДИ в то время (1947г.) еще не было, а на его теперешней территории был лагерь для немецких военнопленных, они «искупали вину» - строили жилые дома на Ново-Песчаной улице, на Хорошевском шоссе, ул.Куусинена и др.
Росли мы на улице, предоставленные сами себе, т.к. родители работали. После школы гоняли в футбол, играли в расшибалку, в пристеночек. Школы в то время были раздельные, т.е. мужские и женские, мальчиков по 7 класс включительно стригли наголо, видимо в целях профилактики педикулеза. Мужские школы были хулиганистые – учебный год начинался с поголовной стрельбы в классе из рогаток, учебные плакаты и портреты писателей выглядели тяжело израненными. Потом были фантики, чехарда – прямо в коридорах, в общем «мама не горюй».
В 1947 году отменили продовольственные карточки. Все хотели вволю насытиться обычным хлебом, поэтому очереди в булочную на следующий день выстраивались с вечера по спискам, на ладонях химическим карандашом ставили № очереди, потом несколько раз переписывали, кто отсутствовал исключали из очереди. Грелись в вестибюле метро «Аэропорт», с закрытием метро расходились по домам, чтобы к 08.00 снова быть в строю. Так как родители работали, в очередях в основном были старики и мы-ребятня. Заполучив хлеб, мчались в школу.
Надо сказать учеба мне давалась легко. Проучившись 7 классов в трех школах, я с четвертого по седьмой класс был отличником. Так прошло мое детство.
